Между 20 и 24 апреля 1825 года, когда вовсю идет работа над «Борисом Годуновым», Пушкин пишет Жуковскому среди прочего: «Теперь же все это мне надоело, и если оставят меня в покое, то верно буду думать об одних пятистопных без рифм».
За этой фразой – несколько смыслов. Выделю один: мечта Пушкина о свободе личной, об освобождении из Михайловской ссылки, перекликается в нем с желанием дать свободу стиху, снять с него оковы рифмовки.
Если вчитываться в «Бориса Годунова», нельзя не заметить, что внутри его стиха трижды зреет мощное движение в сторону рифмы – и трижды кончается почти ничем. Но проза подхватывает и поддерживает движение к рифме, накал стиха постепенно пересиливает, в сцене «Царские палаты» сам стих вновь открыто тяготеет к рифме и, наконец, прорывается рифмой.
Кажется, после такого мощного прорыва рифма должна полностью вступить в свои права, но нет, опять облом. Напряжение стиха опять резко спадает, чтобы спустя время прорваться ударным рифмованным четверостишием в гордом ответе Самозванца Марине Мнишек.
Затем вновь нарастает внутренняя тяга к рифме – чтоб со всего разбегу врезаться в «Народ безмолвствует». Движение к рифме увенчивается минутой молчания – молчания всеобъемлющего и выражающего то, что никакими словами не выразить.
До последнего момента перед публикацией народ у Пушкина не «безмолвствовал», а кричал «Да здравствует царь Димитрий Иванович!»
Высшей рифмой оказывается молчание.
Или, по этапам:
Первый подъем напряжения – разрешается ассонансной рифмой, «второй свежести», лучше бы удалить.
Второй подъем напряжения, более крутой – разрешается полноценной рифмой, «первой свежести», но тоже прошло время с момента улова, лучше бы выкинуть, на жаре такого раскаленного действия и через полчаса после извлечения из воды может наметиться душок.
Третий подъем напряжения, наивысший, он и «наивысшей свежести», прямо сейчас выловленной, рифмой разрешается, которая оказывается... безмолвием. И это надо сохранить.