ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ТРАГЕДИЯ В ИЗОБРАЖЕНИИ БУЛГАКОВА

(работа с текстом романа по главам 1,16, 25,26)

Какое слово в

авторской

характеристи

ке

повторяется

чаще всего?

И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили

перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в

старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с

ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был

большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным

любопытством глядел на прокуратора.

Каким мы

видим Иешуа в

1 сцене?

– Добрый человек! Поверь мне...

– Иешуа, – поспешно ответил арестант.

– Прозвище есть?

– Га-Ноцри.

– Откуда ты родом?

– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко,

направо от него, на севере, есть город Гамала.

– Кто ты по крови?

– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне

говорили, что мой отец был сириец...

– Где ты живешь постоянно?

– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из

города в город.

– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил:

– Родные есть?

– Нет никого. Я один в мире.

– Знаешь ли грамоту?

– Да.

– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?

– Знаю. Греческий.

– Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги,

астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно прокуратор, – а попадаются и

лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так

свидетельствуют люди.

– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, –

продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю

опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того,

что он неверно записывает за мной.

- Кто такой

Пилат? Каким

мы видим его в

1 сцене? Что он

говорит о себе?

- Каким

видится Иешуа

П.Пилат?

Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

– Добрый человек! Поверь мне...

Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил

его:

– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут

про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно

прибавил: – Кентуриона Крысобоя ко мне.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой

кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в

плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

– Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту,

объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

- Совпадает ли

самооценка

героя с

авторской

оценкой?

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним

утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя

крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

- Какой вопрос в

центре спора

героев?

- В чем

несчастье

Понтия Пилата

по мнению

Иешуа?

- Как догадался

Иешуа, что у

П.Пилата

болит голова?

- Что отвечает

Иешуа на

вопрос Пилата

«Что такое

истина»?

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты

не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде...

Мой ум не служит мне больше...» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью.

«Яду мне, яду!»

И вновь он услышал голос:

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты

малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе

трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня

огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы

пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но

мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на

Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время

дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской

горе. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру.

Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя.

Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться

тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь

впечатление очень умного человека.

- Какую истину

проповедует

Иешуа?

– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, –

продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю

опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того,

что он неверно записывает за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты

всех, что ли, так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю

жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так

ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из греческих

книг ты прочел об этом?

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– И ты проповедуешь это?

– Да.

– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые

люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.

– Охотно могу сообщить это, – отозвался Пилат, – ибо я был свидетелем этого. Добрые

люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки,

в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга

кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы

разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.

– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он

резко изменился бы.

- Во что верит

П. Пилат?

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей

власти, чем власть императора Тиверия! – сорванный и больной голос Пилата разросся.

Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.

– И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! – тут Пилат вскричал: – Вывести

конвой с балкона! – и, повернувшись к секретарю, добавил: – Оставьте меня с

преступником наедине, здесь государственное дело.

- Как

заканчивается

спор?

В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула.

Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-

Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей

связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно.

Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-

Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что

безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме,

прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии

Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

- В какой

момент

П.Пилат

изменил

начальный

приговор в

отношении

Иешуа?

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных

жилках белки глаз и сказал:

– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего

то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я

твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы

одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.

– Игемон...

– Молчать!

–

вскричал

Пилат

и

бешеным

взором

проводил

ласточку,

опять

впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул Пилат.

- Пытается ли

П.Пилат

подсказать

Иешуа как

вести себя,

желая спасти

его от смерти?

Спасает ли он

его? Почему?

– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал

тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных

жилках белки глаз и сказал:

– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего

то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я

твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы

одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.

– Игемон...

– Молчать!

–

вскричал

Пилат

и

бешеным

взором

проводил

ласточку,

опять

впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул Пилат.

И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает

смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа

Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.

(В Новом завете прокуратор Иудеи

Понтий

Пилат

, прославившийся как отважный воин и

жестокий правитель, трижды

отказывался

предать смерти Иисуса, на которой упорно

настаивали соперник

Понтия

Пилата

первосвященник Каифа и Синедрион. Однако под

давлением толпы

Пилат

вынужден был уступить. После смещения с должности, о его судьбе

почти ничего неизвестно).

Проследить по

тексту за

душевным

состоянием

Понтия Пилата

после

вынесения им

смертного

приговора.

Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить

Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову в знак того, что вопрос

ему ясен, и ответил:

– Синедрион просит отпустить Вар-раввана.

– Признаюсь, этот ответ меня удивил, – мягко заговорил прокуратор, – боюсь, нет ли

здесь недоразумения.

Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной

власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная

ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.

В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по

тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых

речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен

гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он

еще убил стража при попытках брать его. Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.

Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и

страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти.

Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже

приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и

объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил

с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.

- Как

проявляется

смятение

П.Пилата?

Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность прокуратора резко

изменилась. Он как будто на глазах постарел, сгорбился и, кроме того, стал тревожен.

Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке

которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние тени играли свою

игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом

кресле. Допустив малодушие – пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по

балкону, то потирая руки, то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и

начиная бессмысленно глядеть на мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней

какие-то письмена.

За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска. Потирая висок, в котором от

адской

утренней

боли

осталось

только

тупое,

немного

ноющее

воспоминание,

прокуратор все силился понять, в чем причина его душевных мучений. И быстро он

понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то

безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить какими-то мелкими и

ничтожными, а главное, запоздавшими действиями. Обман же самого себя заключался в

том, что прокуратор старался внушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не

менее важны, чем утренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору.

- Какая беда

постигла

П.Пилата?

(Анализ эпизода

сна П.Пилата.)

-- Каким

содержанием

наполнили бы

местоимение

«такого»?

Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо

на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел

бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из

них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор

был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь

оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший столь

невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно,

он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого

человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия

вверх по лестнице луны.

Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и

трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри.

Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.

Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в

легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-

великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете

мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою

карьеру прокуратор Иудеи?

– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.

Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен

погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого

безумного мечтателя и врача!

– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга,

неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. – Раз один –

то, значит, тут же и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя! Меня –

подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя – сына короля-звездочета и дочери

мельника, красавицы Пилы.

– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат.